Трибог мой. Пращур мой.
Ничего не прошу, ни очем не спрашиваю. Иду по пути предопределенным тобой, как малое дитя за своими родителями. И благо мне. Метущийся дух затихает, Душа успокаивается, ибо душа моя - это свет глаз твоих. Не для меня одного свет тот, не одного меня ласкает он. Ибо великое не может вместится в одной душе, как “все сотворенное, не может войти в расторгнутый ум!”. Чувствуйте это, ибо лишь это умеете, ибо тайна та велика есть”.
Человек без культуры, что вилка в тарелке супа — вещи полезные, но гармонии нет.
Слава ждет моей смерти?...или...
Страна покрыта чешуей субкультур.
Открыта,
пастенка кровавая...
И муха –– жертва,
Забив крылом
в последнем содроганье,
–– И кровью
затуманились глаза.
Адамович
Предисловие
В конце XVII веке кремонским мастером (Италия) были изготовлены тринадцать золотых унитазов. Их дальнейшая судьба загадочна и покрыта тайной. Почти мистическим образом известия о них вдруг проявлялись в совершенно неожиданных ситуациях, связанных как с недавним временем, так и с глубокой древностью. И зачастую, они играли роковую роль в судьбах их обладателей, и даже тех, кто случайно соприкасался с ними. Видимо, на золоте унитазов - клеймо греха, проявляющегося через высокое неземное вдохновение, уравнивающее злодеев и гениев, путая в истории следы судеб загадочных и легендарных личностей, как Герман Геринг, Антонио Страдивари, Иуда Искариот, Саломея и др.
О мастере, создавшего роковые золотые унитазы, известно лишь то, что он был другом Антонио Страдивари, а конец его был трагичен, как у многих гениев-одиночек, сумевших создать одно единственное творение, которое становилось «Лебединой песней» мастера и ставило точку на его жизни.
13 золотых унитазов
Сценарий для глаз
(Продолжение)
4 (Два гения)
Драма Страдивари
Капли росы возникали из пор, стремясь навстречу раннему свету, быстро увеличивались и медленно скатывались в ложбинку мясистого листа какого-то экзотического, привезенного с Красного моря, растения, название которого он так и не запомнил. С трудом пробираясь между тонкими ворсинками, капли выстраивались полукругом, скреплялись миниатюрной радугой, вырисовывая удивительной красоты глаз, прикрытый влажными ресницами, какого-то чудного существа, коего на земле не смогли бы окрестить.
Лужица на дне ложбинки зияла чёрной бездной, равнодушно отражая от себя сверкающие лучики радуги, стремящиеся к ней сквозь божественные слёзы. Отверженный цвет, ещё какое-то время растерянно суетился, извиняющее кланялся, затем отдалялся и замирал, присоединившись к другим, таким же отверженным, как и он, цветам, смиренно и безупречно сгибаясь перед сюзереном в дополнительную радугу, скрещивающуюся с первой в непроницаемую тайну божественного знака.
Антонио Страдивари с натугой распрямил пятидесятишестилетнюю поясницу, слабо захрустевшую, как сдобное печенье, поднял глаза к потолку, тщательно рассматривая на нём свинцовые рамы с толстыми стеклами и внимательно вслушиваясь в беснующуюся за ними непогоду. На дворе было последнее утро накануне Рождества 1701-го года. Уютная оранжерея достойно оберегала своих обитателей. Это была вторая, после мастерской, неприкасаемая комната в его большом и длинном доме. Он очень лелеял её. По сути это была тайная лаборатория. И в то же время это было любимое место, где он мог наслаждаться странным чувством — сидя в деревянном кресле с высокой спинкой среди чудных растений, с упоением проникая в строение изящных форм, которые заползали в его глаза и, пройдя сквозь болотистую гущу мозга, покрывали тело древесной корой, создавая ствол фееричного древа с ветвями рук и молодыми побегами пальцев. Щёки превращались в широкие листья, уши — в лепестки оранжевых цветов с пестиками из ушного волоса, а посередине лица, возвышаясь над всем этим, властвовал фрукт, напоминающий королевское манго, грозно нависшего над губами из половинки разломанного кроваво-красного, и чуть выжатого граната с блестящими зёрнышками неупорядоченного ряда зубов. И в завершении из-под овсяных метёлок чернели два омута глазниц с громадными, чистейшей воды, каплями зрачков.
Он чувствовал себя широченным баобабом, умиротворённо раскинувшим вокруг себя свои же корни. Вот тогда-то и начиналось самое удивительное и всегда с таким трепетом ожидаемое действо. Он видел, именно видел, а не понимал, как постепенно формы соединялись друг с другом в сложнейшие и утончённейшие комбинации, которые сливались в нечто грациозное и цельное. Швы соединений быстро зарубцовывались и сразу исчезали, не оставляя ни малейшего следа на безупречной форме медленно возникающей скрипки...Одеревеневшие пальцы трижды дёрнулись и вновь застыли в исходном положении. Антонио открыл один глаз, недовольно ворча, –– Кто это может стучать в дверь в такую рань? –– и вновь закрыл его, решив, что ему почудилось. Но стук повторился, он вновь открыл один глаз, но уже другой и лениво повернул его в сторону потайной двери, закамуфлированной лианами, они должны были зашевелиться, так как дверной молоточек был тайно связан с ними. Дверь была особая, как и всё в оранжерее, о ней знали только три человека: он сам, мастер, который делал её и его близкий друг, которого он звал про себя мастер Лючия. Женское имя он дал ему по причине очень высокого, почти визгливого голоса и ни когда не произносил его вслух, чтобы не обижать своего друга, а почтенно обращался, как и должно –– сеньор Петруччо, но с ним он распрощался два дня назад и договорился встретиться только после Рождества.
Лианы на двери шевелились, подтверждая, что за дверью кто-то есть. Страдивари, хоть уже и полностью пришёл в себя - обрёл образ Антонио, но всё ещё не твердым шагом поплёлся к дверному глазку, чтобы взглянуть на незваного пришельца, он не любил неожиданности. Сделав пару шагов, он пошатнулся и чуть не толкнул странный агрегат, похожий на печку в которой тлели угли под чугунным котлом, похожим на тыкву, срезанную сверху на одну четверть и прикрытую крышкой из тёмно-зелёного стекла, или какой-то остекленевшей смолы, с торчащими изогнутыми трубочками, которые поднимались верх и скрывались внутри широкого цилиндра, приподнятого над котлом и прикрепленного к нему пятью тонкими золотыми стержнями. Всё сооружение оканчивалось ещё одной массивной серебряной крышкой, напоминавшей мясистый лист растения, привезенного с Красного моря, только перевёрнутого черенком вверх. По внутренним ложбинкам серебряного листа конденсировался выходящий из трубок пар, и стекал к краям, где собирался в большие, чистые как слеза, капли пахучей жидкости, которые падали в специальный желобок, соединённый с большой колбой, расширявшейся к низу. У Антонио резко вздернулось веко всё ещё закрытого глаза. Обнажившийся белёсый зрачок испуганно стрельнул по агрегату, но, не обнаружив изменений, тут, же успокоился.
–– Кто там? –– прогнусавил Антонио, прильнув к дырке в двери с толстым стеклышком. За дверью было темно, лишь чернел силуэт в шляпе, из-под которой в лунном свете светились пряди спутавшихся седых волос.
–– А! Это ты сеньор Петруччо –– узнал он друга. –– Сейчас открою –– скрипел он одновременно голосом и дверным засовом. –– Вроде бы утро было, а уже темно. Эх, время, время, прожорливый червь, раздулся уж верно, гад, какой кусок моей судьбы заглотнул? Не мы живем во времени, а оно за счет нас, нас же и сжирая. Химера дьявола! Да… открыты глаза, время тикает, а закроешь, оно исчезает… –– раздвигая лианы, ворчал он.
–– Да, откр-р-ывай же, Антонио! Страшно тут, и холодно на ветру –– скулил Петруччо.
Страдивари, загораживая своим широким корпусом, проём приоткрытой двери, чтобы холодный ветер не лизнул, своим ледяным и ядовитым языком, его нежные растения, пробурчал. –– Ну! Скорее, скорей!
Петруччо протиснулся в оранжерею, передернулся, испуганно оглянулся на захлопнувшуюся дверь и расплылся в улыбке, хотя глаза его всё ещё были где-то там, за косяком двери.
–– Тебя, что, Санта Клаус напугал? –– ухмыльнулся Страдивари. –– Так мы ему сейчас нальём. –– Он подошёл к своему диковинному агрегату, взял колбу с жидкостью и направился к столу. –– Располагайся, сеньор Петруччо –– кивнул он на стулья вокруг стола, –– занимай свое любимое место, а то пальма заскучала без тебя, видишь, как низко наклонилась. –– Страдивари ласково отстранил широкий лист, достал из шкафчика три фужера венецианского стекла и в каждый налил жидкости из колбы. Жидкость слегка вспенилась, а когда пузырьки исчезли, немного приподнялась по стеклянным стенкам, образовав вогнутую поверхность с тонкой переливающейся плёнкой, сверкавшей в свете ярко горящей свечи. Подсвечник стоял ровно по центру меж тремя наполненными фужерами, поочередно отражавшими пламя свечи, колебавшегося от дыхания друзей.
–– Меня всегда так завораживают эти колючие блестки от твоего умопомрачительного варева –– промолвил Петруччо –– Они прямо как искорки на деке твоих скрипок –– добавил он ласково, закативши к потолку глаза. И вдруг с внезапной настороженностью ещё пристальней уставился на стёкла в потолке, ему на миг почудилось, что на крышу легла жирная тень, заслонившая большую яркую звезду.
–– Ты прав, мой друг… Я добавляю его в лак для скрипок –– с хитрым прищуром проговорил Страдивари. –– Поистине, ему нет равного во всей Италии, это моя гордость и самая большая моя тайна –– еле слышно прошептал он.
–– Ну да ладно, давай выпьем. Господи, да будь благословен во веки веков!
Они подняли свои фужеры и сделали по большому глотку. Жидкость обволокла гортань и моментально проскочила в желудок, затем молниеносно растворилась в дебрях кровеносных сосудов грудной клетки и уже там стала испаряться, проникая сквозь тонкие стенки, затем распространилась по всему организму, особенно скапливаясь в голове, лаская мозг.
Петруччо тихо крякнул, с удовольствием распрямляя плечи, высвобождая их из объятий широких листьев пальмы.
–– Господи! Будь милостив к нам! –– и перекрестился. Листья пальмы качнулись в знак согласия, но как-то излишне резко, и один из них, уже чуть завядший, задел третий фужер, и опрокинул его. Пламя свечи заметалось, разбрасывая по комнате тени, которые заскакали по оранжереи, а самая большая, упала с потолка, на мгновение, накрыв рухнувший фужер. Жидкость выплеснулась, омыв треснувшую ножку, скол которой, как-то печально сверкнул, словно на прощанье, и разлилась по столу. Образовавшееся крохотное озерцо замерцало в красном свете свечи, как водная рябь в лучах заходящего солнца, оттеняя мрачный силуэт расколотой ножки фужера, словно севшего на мель корабля и брошенного на гниение в вечность. Петруччо уставился ошалевшим взглядом на стол и прошептал –– Э-т-то… не я, э-т-то… она!
–– Кто она, Петруччо? –– удивился Страдивари и добавил –– Ладно, не расстраивайся, ну разбился фужер..., говорят, посуда бьётся к счастью. –– Антонио улыбнулся, ему на самом деле не было жалко разбитого фужера, лишь где-то далеко, в самом потаённом уголке сознания царапнул страшный образ, ему почудился в расколотой стеклянной ножке сломанный гриф скрипки.
Уют комнаты и удивительное зелье брали своё. Друзья захмелели, заулыбались, язык у Антонио развязался. Он зашептал, склонивши голову, почти вплотную, к уху Петруччо. –– А знаешь, почему мои скрипки так прекрасно звучат? И дело здесь не только в особых деках, покрытых особым лаком, да… это очень важно… но дело совсем в другом, –– Антонио боязливо оглянулся кругом, как бы проверяя, не подслушивает ли кто, хотя и знал наверняка, что в оранжерее посторонних нет.
–– Дело в том, что… –– он как-то по чудному поджал нижнюю губу, горделиво выпятив её вперёд и слегка накинув на верхнюю, и ещё больше понизил голос, почти до шёпота. –– Дело в том, что я, вливаю при помощи иглы, особой иглы, сделанной из тонкой, тонкой железной трубочки. Понимаешь! Только, смотри! ни кому, это великий секрет. Понимаешь! мой любезный Петруччо, игла, из тончайшей трубочки, чудеснейшая вещь –– нашёптывал он. –– Так вот, я вливаю вот это самое, как ты изволишь говорить, варево, а для меня – это “white spirit”, «белый дух» или душа, как будет угодно, я вливаю вовнутрь, ты не поверишь куда, …но так и быть, только тебе, такому же великому мастеру, как и я, хоть и в другом ремесле, но талант, это же божий дар, посланный свыше и без него ни-ни никуда, мы с тобой это знаем, как никто.… Так вот, только между нами, гениями –– Антонио слегка пьяно покачнулся. –– Я втыкаю иглу в особые места грифа, именно грифа и вдуваю через неё вот эту самую жидкость, после чего через два-три дня гриф начинает звучать как пятая струна... Это никто не понимает и не поймет, им не дано! Они могут только слушать, но не слышать откуда идет божественный звук. –– Антонио в подтверждение своих слов бьёт ладонью по столу, так, что пламя чуть не погасло, но поизвивавшись оно опять разгорелось в полную силу.
Антонио рассмеялся, в его рокочущий смех вклеилось жидкое хихиканье сеньора Петруччо, к тому же смех запутался в кашле, сквозь который с трудом вырвалось наружу, что-то вроде мычания, явно одобряющее всё услышанное.
–– Истинная правда, им не дано! Да и куда им! –– хихикал Петруччо –– Они как благопристойные горожане нашего пристойнейшего города Кремона, только и могут исподтишка подсматривать из-за занавесок. Помнишь Анну – служанку Лауры! Превесёлая была история. Как она тогда скакала по грязной луже, разлившейся после жуткого дождя у ворот дома её госпожи. Лаура послала её за чем-то на другую сторону улицы, и та – галопом, галопом, прямо по луже, задрав юбку чуть ли не выше колен, чтоб не запачкать подол. Все дома в округе ощетинились, как ёрш на крючке, у всех зашевелились занавески на окнах, и в каждом сверкнула не одна пара глаз.
–– Радуются не тому – страдать будут не от того! –– продолжал смеяться Антонио.
–– Да… страдать будут не от того… –– в ответ улыбнулся Петруччо, хотя улыбку уже немного накрыла поволока грусти в глазах –– но скажи мне, сеньор Антонио, есть ли разница, и не всё ли равно, от чего страдать? Страдание – везде одинаково.
–– Ты не прав –– хмыкнул Антонио, –– Есть муки творчества и…, и страдания творческого бессилия. А что е-то ты вдруг о страданиях задумался, мастер Петруччо – случилось что?
–– Да, нет…, хотя…, ну слушай... Что-то около месяца назад я получил странный заказ, представляешь сеньор Антонио, мне заказали, нет, это даже не смешно, мне заказали сделать тринадцать, золотых ночных ваз. И я уже их сделал, получилось нечто поразительное, я придумал для них, до сих пор, невиданную форму, удивительную форму, получился какой-то чудной универсальный таз – Унитаз! –– с пафосом, делая ударение на последнем слове, закончил свой рассказ Петруччо.
–– Вот и прекрасно, я рад за тебя, я уверен, что ты создал подлинные произведения для задницы –– хмыкнул он –– я бы с великим удовольствием взглянул бы на них, если позволишь, мой драгоценный сеньор Петруччо! –– уже с восторгом воскликнул Антонио. –– Но, от чего такая печаль? Жаль расставаться? Это бывает с творцами, жалеют свои творения, но поверь – это только на первое время, а потом становится даже приятно, как будто ты размножился, не раскололся на части, а к тебе прибавилось второе Я, и потом – третье, четвёртое, пятое Я. Они связываются между собой невидимыми узами, как шёлковыми нитями судьбы, которые свивают вокруг тебя магический кокон, в котором господь качает тебя словно в люльке и ты счастлив как в детстве, потому что нет более заботливой няньки, чем господь.
–– Да…, мне жаль расстаться с ними, но гложет меня что-то другое, затаенное, прячущееся где-то внизу под коленками. Кто-то шепчет мне, что не колыбель готовят для меня, а саван... –– ещё более помрачнел Петруччо. –– Какая-то тень преследует меня повсюду, вот и сегодня, то – за дверью, то – на потолке, и фужер разбила она, я уверен, понимаешь, полностью уверен, что это, та же самая тень сломала ножку фужера. И как бы в подтвержденье вздрогнуло пламя свечи, обрисовав на стене силуэт Петруччо, да так коряво, что только по шляпе и можно было его узнать. Нос скрючило в параболу и не возможно было разобрать то ли он с уродливой горбинкой, то ли – острый крючок; волосы торчали из-под шляпы, как рога, но слишком тонкие и на концах закрученные, подобно штопору; шея раздулась посередине, будто свиной пузырь с перевязочками; глаза преобразились в кляксы и всё это было вставлено, как осиновый кол в бесформенный курдюк тела.
Антонио в ужасе отпрянул и затем вдруг рассмеялся –– Нет, ты видел, Петруччо, ты видел? –– всё задорней смеялся Страдивари, указывая рукой на тень. –– Уморительный портрет, сразу и не узнать.… Но как выразительно! И эту тень ты боишься? Брось, ну разве можно бояться этакой безделицы, верно, объелся перцу, щиплет желудок, вот тебе и плохое настроение, тут даже безобидная шутка покажется угрозой.
–– Кому шутка, а кому…, да и тень не та… –– бубнил себе под нос Петруччо, но уже без дрожи, всё больше расслабляясь и наконец, заулыбался, стараясь прикрыть верхней губой редкие зубы. –– Ну что Антонио, пойдем, я покажу тебе плоды моего больного воображения и неустанных трудов последних дней и ночей! –– совсем развеселяясь, воскликнул Петруччо.
Они вышли на улицу. Рождественская ночь уже затихала. Окна гасли один за другим, стирая силуэты домов и крыш с ночного полотна природы. Луна постоянно выглядывала в дырки ползущих по небу чёрных облаков. Петруччо с предосторожностью нетрезвого человека стал огибать большой валун на обочине дороги, от которого тянулась длинная тень.
Тени приютились повсюду, создавая за каждым выступом зону сумерек, отвоёванную у лунного света. На захваченной территории, включая затемнённую сторону предмета, устанавливался новый порядок, где контуры вещей размывались, обнажая внутреннюю не материальную структуру. Эти сущности, будучи не видимыми, но осязаемые взглядом, непрестанно двигались, как бы ища точку опоры, и не находя её, начинали возмущаться и ссориться друг с другом и с окружающим пространством. Другие – визжали и плакали от страха, но вопли их были не доступны человеческому слуху. Третьи – мерно покачивались и приподнимались, как герои и властители этой сумеречной зоны, которая словно дыша, высоко приподнималась, и резко спадала, как больная грудь спящего человека.
Петруччо не мог оторвать заворожённого взгляда, и по мере продвижения мимо валуна, его голова самопроизвольно поворачивалась, не в силах отделаться от странного видения.
–– Антонио, смотри! –– воскликнул он. –– О! Господи! Наши тени исчезли! Смотри, за валуном тень есть, а за нами – нет!
Страдивари нехотя отвёл глаза от луны, которая чудным образом распустила свои полупрозрачные перья, образовавшие вокруг неё восхитительный ореол.
–– Ну, что тебе, сеньор Петруччо? –– всё ещё улыбаясь, спросил Антонио.
–– Да, посмотри же… –– уже прошептал Петруччо, указывая на валун дрожащим пальцем. Пока Антонио пытался сообразить, что от него хочет его друг, на луну наехала жирная туча, отгородив жёлтый диск вместе с ореолом от земного мира. Туча, как «Сатурн, пожирающий своих детей», стала поглощать по очереди все малые тени, безропотно прижавшихся к земле, в ожидании неотвратимой участи.
Страдивари с удивлением уставился на то место, куда указывал Петруччо. –– Я вообще не вижу ни каких теней. Всё тебе чудится…, верно, “white spirit” переусердствовал. Успокойся, милый друг, –– качая головой, с улыбкой сочувствия, проговорил Страдивари. Он обнял Петруччо за плечи, и они не оборачиваясь, нетвёрдой хмельной походкой продолжили путь. Луна вновь освободилась из плена, воскресив погибшие тени и ярко осветила улицу, на которой черным силуэтом выделялась фигура из двух идущих людей, от которых не падали тени.
Так шли они недолго. Мастерская Петруччо находилась совсем рядом, но пробраться к входу, находившемуся в тыльной стороне дома, было непросто, мешали кривые ветви старых фруктовых деревьев, низко склонившихся над тропинкой, с проросшими между булыжниками и уже завядшими травинками. Небольшой сад был абсолютно неухожен. Кора почти во всех местах покрылась древесным мхом, при свете луны светившимся голубоватым цветом, создавая мерцающий лабиринт от которого веяло холодом налету застывавшего в воздухе.
Низко сгибаясь под корявыми ветвями, они благополучно добрались до массивной двери. Петруччо долго звякал большой связкой ключей, застывшие пальцы не желали подчиняться командам мозга. Наконец, дверь открылась, и они проникли внутрь помещения, в дальнем углу которого горела небольшая лампада, слабо освещавшая на противоположной стороне странный занавес, больше похожий на большую от пола до потолка ширму, отгородившую часть комнаты и создававшую полную иллюзию стены. Страдивари даже оторопел, когда Петруччо чуть ли не с разбега вдруг ринулся на стенку и исчез, словно приведение, пройдя сквозь неё. Антонио тряхнул головой, что бы сбросить пелену с глаз своих.
–– Эка беда! Видимо луна усугубила силу напитка, то-то сияет так зловеще –– забормотал он, и вновь встряхнув даже не головой, а лишь лицом, сдвинув только нос и щёки, а уши и глаза оставив на месте, которые одиноко зависли в воздухе и захлопали ресницами, как будто маша на прощанье своей голове.
–– Антонио! Что встал? Проходи! –– раздался в полумраке из-за ширмы голос Петруччо. Страдивари пришёл в себя, вытянул вперед руки и медленно поплёлся вперёд. Что-то исполненное неразумия потянуло его, как слепца в яму и как скот к пропасти…
Ему не пришлось долго мучиться, так как Петруччо распахнул занавес и перед Страдивари засверкали тринадцать золотых изделий, которые напоминали ему нечто похожее на обломки колон древнего храма «Saturnus» вечного города Рима. Глаза Антонио заслезились от необычного сияния вокруг каждого удивительного изделия, от золота которых исходил тёпло-жёлтый цвет, который постепенно холодел, превращаясь в ядовито-лимонный, затем преобразовывался в голубоватый, доходя до ледяного синего, и растворялся в абсолютно чёрном цвете, который был уже не светом, а тёплым пространством, порабощающим комнату.
–– О-о-о…! –– простонал Антонио. –– О-о-о…! –– только и мог повторить он. Страдивари рывком сбросил со щёк слёзы, они полетели в светящееся облако и рассыпались там, как праздничный фейерверк, на мгновение, осветив мрачные углы клети, в которых полки оскалились железными клещами и гвоздями и где висящие верёвки ощетинили свои ворсинки, вставшие дыбом, как редкие волоски на крысиных хвостах. Слезинки в ярком свете испарялись на глазах, но некоторым всё же удавалось долететь до унитазов и они как алмазами украшали золото.
Изумлённый Страдивари покачнулся, его тело как-то странно стало разворачиваться по частям, голова в одну сторону, спина в другую, ноги закрутились в третью, превратив тучную фигуру в нечто подобное штопору для откупоривания бутылок, который в свою очередь преобразился в сжатую пружину, которая вдруг распрямилась и ноги понеслись к четвёртому слева золотому унитазу, на мгновение застыли перед ним, как вкопанные, и сбросили с себя тело, усадив на сиденье, точно водрузив его как монумент на пьедестал. Шея со скрежетом хрустнула своими позвонками, возвратив, голову в прежнее положение и всё вокруг оцепенело, даже звук напряжённого дыхания застыл ледяной глыбой.
Чувство восторга охватило его своими нежными клещами. Гигантский столб из какого-то ласкающего и леденящего пламени пронёсся сквозь него снизу ввысь и заструился бесчисленными мелодиями, переливающимися неземной красотой. Все его кровеносные сосуды до мельчайших капилляров выстроились в замысловатый рисунок по не виданной и не известной доселе гармонии, засветились нежно-розовым светом, на миг, показав не человеческий лик безумной красоты.
Антонио как-то неловко опустил руки. Они в замешательстве какое-то время непроизвольно болтались, затем, как бы случайно прикоснулись к унитазу и вдруг судорожно сжали его. Жгучая, беспощадная боль пронзила ладони, она вгрызалась в каждый его палец, в каждый суставчик, в каждую мышцу, как страшная пыточная машина корёжила каждый нерв, вырывая и вытаскивая жилы наружу, приковывая нервные окончания к золотому корпусу черными гвоздями нотных знаков, которых он не знал и которые вставали тенью за каждой из так хорошо известных ему и многажды обласканных им семь нот.
Пальцы Антонио забегали по золотой поверхности, словно паучьи ножки, постоянно спотыкаясь о черные отметины таинственных нот, и каждый раз, когда палец задевал непонятный знак, он как бы припадал к нему и с беспредельной нежностью и благоговейным страхом прижимался к этому месту, и пил, и пил какое-то необычное вдохновение, как из источника с волшебной водой и было совершенно наплевать – живая или мёртвая та вода.
Страдивари был потрясён до глубины души. Он, наконец, услышал тот звук, точнее то звучание, о котором мечтал все прошедшие годы нудного и напряжённого труда, в кошмарах бессонных ночей, и тоске бесцельного многодневного шатания по мастерской в ожидании окончания просушки клея и лака. Высокое вдохновение и беспредельное напряжение ума, всё было подчинено только стремлению приблизиться к манящему и постоянно ускользающему звучанию. Этот мерещащийся звук был смыслом его жизни. И вот эта мечта, этот божественный звук в его ладонях, здесь, под ним, в этом, нижайшем по предназначению предмете – тазу для дерма. Его ладони нежно ощупывали золотой корпус, стремясь не упустить ни одного изгиба, ни малейшего выступа или излома поверхности, с тщательностью подлинного мастера пальцы запоминали все утончённые детали, чтобы перенести их на корпус скрипки, чтобы скрипка смогла, наконец, приобрести такое же божественное звучание, какое исходило из золотого унитаза.
Антонио с силой сжал пальцы в кулак, ногти впились в мякоть ладонь до крови, выступившей из ран. Кровь темнела и сворачивалась всё в те же таинственные нотные знаки, ложащиеся один на другой и превращавшиеся в крупные липкие капли, больше похожие на заскорузлые болячки. Страдивари медленно поднялся и, шаркая жёсткими подошвами по каменному полу, направился к выходу. По мере приближения к двери шаги всё более и более ускорялись, и в результате превратились в какой-то неуклюжий и подпрыгивающий, как у бездомного пса с подбитой задней ногой, бег.
–– Антонио! Ты куда! Постой! –– выкрикнул ошалевший от увиденного Петруччо. Но крик его растворился в абсолютном непонимании и пропал в темноте проёма открытой двери, лишь в ответ донеслись с улицы повторяющиеся звуки удаляющегося голоса Антонио, твердящего одно единственное слово –– Я нашёл…-нашёл…-шёл! Страдивари, как бешенный бык, нёсся к своей мастерской, сметая всё на своём пути, не обращая внимания ни на сухие колючие ветки старого сада, ни на уличную грязь, ни на булыжники и кочки, попадающиеся под ноги. Луна светила в спину, словно пихала вперёд, отбрасывая от его головы, от рук с жатыми кулаками, и от тяжёлых ботинок длинную тень, которая мчалась впереди него, извиваясь, как пойманный осьминог, на палубе рыбацкого судёнышка. Со всего размаха грузное тело врезалось в дверь мастерской, которая с треском распахнулась, стукнулась о каменный косяк, задребезжала, отскочила от стены и плотно захлопнула проход. Всё стихло. Страдивари замер, тишина сковала его уши и тело, опутала мозги, парализовала волю. Потом постепенно стала отпускать, сначала освободился мизинец правой ноги, он это почувствовал по хрусту, который невероятным образом засверлил в его голове, где-то между надбровными дугами, как бы освобождая третий глаз, но в отверстии вместо зрачка появилась маленькая черная змея, превратившаяся в музыкальный ключ, который запутался среди морщин на лбу и почти слился с ними. Затем закачался хребет, как ствол пальмы, медленно помахивая ушами, словно широкими листьями. От хребта во все стороны рванулись нервные волокна, и стали развиваться как белые нити на сильном ветру, больно стегая своими концами тело. Боль вернула сознание, кулаки ослабили бульдожью хватку, державшую заветный звук, который черными нотами упал под его ноги. Как по выстланной таинственными знаками дорожке твёрдыми и тяжёлыми шагами Страдивари направился к верстаку, где лежала новая уже полностью завершённая скрипка. Она была лучшая из его творений, само совершенство. Изящные формы излучали божественный покой идеального создания, не нуждающегося ни в признании, ни в каких-либо вообще словах. Это была вещь в себе, красота без оправы, чистый дух, лишь для слепых и глухих, обозначенный материей, которая переставала быть таковой, потому что сама по себе теряла всякий смысл своего сосуществования. Даже иллюзия, царица бытия, растворялась в этой красоте, так как не было нужды что-либо зеркалить в зазеркалье и обратно, и вводить в заблуждение, маня несчастного в некуда. Здесь было всё, всё – в одном и одно – во всём. Антонио с вожделением и полным восторгом, с непоколебимой уверенностью, что вот-вот, наконец, свершиться столь долгожданная и выстраданная мечта, взял скрипку, внимательно и ласково ощупал её, легонько простучал верхнюю деку, с изумительной ловкостью просунул в эфу пальцы и подправил душку внутри корпуса, что-то поколдовал с формой каждой эфы, сжал в своей одутловатой ладони пяточку грифа, которая так и утонула в мякоти его пальцев, потом вынырнула какой-то посвежевшей и ещё более изящной. Взгляд Страдивари потеплел, заискрился золотистыми лучиками, которые забегали по струнам, как бы наигрывая нежнейшую мелодию, рождённую тем самым гигантским столбом духовных сил, неожиданно вырвавшихся из золотого унитаза, созданного в тёмной мастерской маэстро Петруччо. Антонио с грациозностью искусного скрипача взял одной рукой скрипку, другой с умилением и трепетом прикоснулся смычком к струнам, и, затаив дыхание, извлёк первый звук. Его всего вдруг передернуло, сердце бешено забилось в грудной клетке, как, только что пойманный зверёк, который метался и нещадно бился о прочные прутья, нанося себе кровавые раны. Пальцы похолодели, ощутив в себе какую-то необузданную и страшную силу. Руки продолжали играть, всё усиливая и усиливая темп, от напряжения одна струна не выдержала и задребезжав лопнула, со свистом впившись в вену, кровь брызнула в лицо и потекла по щеке, как кровавая слеза. От боли глаза также налились кровью, рот перекосило. Мысли закружились в голове, ища выход и, в такт сердца бесновались, не находя выхода. Собрав последние силы Страдивари разжал стиснутые зубы и шипящий рокот боли и гноя вырвался от куда-то из живота, из-под поджелудочной железы.
–– Не то! Не то! –– ревел он глухим басом. –– Не то! –– грохотом литавр отдавалось в его ушах, пронизывая голову насквозь и выходя обратно из ушей, как вертел с мозгами вместо жирного гуся для жарки на пламени собственной боли. –– Не то! –– уже тише всхлипнул он, и вдруг с воплем, полного отчаяния и всёпожирающей злобы, занёс обе руки, держащих за гриф скрипку, вверх, и со всего размаха, со всей безумной силой, обрушил, как молот на наковальню, нежнейший инструмент о дубовый верстак. Но скрипка, после ужасного удара лишь треснула, у неё лопнули все оставшиеся струны, которые скрипнули, взвились, сплелись как клубок ядовитых змей и вонзились своими жалами в руки, которые моментально окрасились от крови в тёмно-бардовый цвет. Страдивари вскрикнул, и с ещё большим ожесточением, даже с остервенением стал молотить скрипкой по всему, что ему казалось прочнее её: о каменные ступени, по полу, по кирпичной стене, о мраморный камин, который полыхал жадным огнём. Он молотил и колотил, изнывая от усталости, кровь на руках засохла от жара его кожи и уже начала откалываться крупными кусками и вместе с каплями пота, взмокшей головы, разлетаться по мастерской, оставляя кляксы на стенах и мебели, скрипка пронзительно визжала и царапалась острыми струнами, будто молила о пощаде, а он всё бил и бился пока от скрипки не осталось лишь нечто похожее на мочалку с рукояткой из грифа. От усталости он на миг замер, озверелым взглядом окинул мастерскую, голова по совиному, повернулась и обратно вернулась на прежнее место, глаза остекленели и взором затравленного животного упёрлись в камин. Страдивари, как-то небрежно, с полным равнодушием швырнул остатки скрипки в камин, огонь вспыхнул и в момент слизнул сухую деревяшку, затем вновь вспыхнул, словно икнул, и погас, лишь оставив тлеющие угли, которые ласково стали подмигивать неизвестно кому. Антонио медленно направился к потайной двери, ведущей в оранжерею и загримированную под книжный шкаф, рывком распахнул её, да так, что старинные фолианты повалились на пол и стали путаться у него под ногами. Он с силой пнул своим тяжелым и испачканным уличными помоями ботинком по ближайшей книге, угодив прямо в распахнутые страницы, смяв некоторые из них и навсегда оставив печать грязной подошвы. Книга отлетела в тёмный угол и там, как обиженный ребёнок, прошелестев страницами, затихла, забившись под стул, как бы спрятавшись от нежданной беды.
Страдивари бессмысленно прошёлся по оранжерее, остановился у лиан, прикрывавших входную дверь, задумался, оторвал лист, чуть-чуть размял его в пальцах и приложил к одной из многочисленных ран на руке. Ему стало легче и как-то спокойнее, вновь в черепе заиграла сладостная музыка того самого золотого унитаза, корпус которого он так нежно ощупывал и гладил, но сейчас ему казалось, что это было давным-давно и где-то далеко-далеко, неизменным оставался только сам золотой унитаз. Он всё также блистал и манил к себе, извергая из себя красиво искривлённые струи изумительных звуков, подобно струйкам табачного дыма, они играючи извивались, как красивые змейки на голове Горгоны, затем удлинялись до бесконечности и там, в ином пространстве постепенно бледнели, таяли и навеки исчезали. Антонио поймал в кулак ближайшую к нему светящуюся струйку, крепко сжал пальцы и неожиданно для себя ощутил, что она жёсткая и прохладная.
Антонио бросил взгляд на кулак и увидел, что сжимает стебель лианы. Видение Горгоны рассеялось, но звуки ещё более настойчиво что-то нашёптывали и даже требовали. Страдивари усилил напряжение в пальцах и вдруг резко, не разжимая кулак, протащил его по всей длине растения, с наслаждением ощущая мякоть скомканных и растерзанных листьев. Он ещё раз протащил кулак вверх, полностью оголив стебель лианы, потом двумя руками натянул его, стебель завибрировал как струна, издав до боли знакомый звук, проникающий сквозь грудную клетку между четвёртым и пятым ребром во внутрь бессознательного, и поблуждав в тазобедренных костях, замер в коленях, заковав их в кандалы спазм. Звуки замолкли, образовавшееся безмолвие окрасилось в золотистый цвет перечеркнутый зелёными линиями, как на ладони разжатого кулака испачканного соком растения.
Страдивари не выпускал оголённую лиану из рук, молча смотрел на неё ещё какое-то время, затем как-то вяло и не то что бы решительно, а скорее безразлично завязал из лианы петлю, надел её на свою шею и на негнущихся ногах повалился навзничь. Лиана, прикреплённая к стене над дверью, натянулась, как тетива, от повисшего на ней грузного тела, покачивающегося в двадцати дюймах от пола, напряглась пружиной и, заскользив по верхнему, обитому железом краю, прижала всем весом повесившегося маэстро захлопнувшуюся наглухо дверь. Он больше не принадлежал себе, он уже принадлежал мелодии из скрипучих зелёных линий, оставленных дикой лианой на его шее. Петля затягивалась, лицо приобрело синевато-лиловый оттенок, слёзы потекли как-то по всему периметру век, словно смазка, помогающая выползать глазным яблокам наружу. Рот, полный слюней, широко раскрылся, и там, язык, в последних конвульсиях, тонущего человека, барахтаясь, взбивал из жидкости пену, которая выплёскивалась за края губ и медленно растекалась по подбородку, волоча за собой язык, как лава извергающегося вулкана тащит за собой громадные валуны. Сознание Страдивари всё более и более растворялось в мелодии вечного и потому безразличного ко всему смертному и к тому же до жути ледяного космоса, лишь малая искорка человеческого тепла всё ещё не умолкала и продолжала сквозь смертельную пелену взывать к нему: «Антонио! Антонио! Антонио!...».
Петруччо изо всей силы колотил в дверь, пихал её плечом, но она чуть приоткрывшись вновь захлопывалась, словно кто-то изнутри толкал её обратно, упорно не желая пускать во внутрь.
–– Антонио! Антонио! Антонио! –– кричал Петруччо, в голосе его чувствовался надрыв смешанным с грустью, печалью и отчаянием, человека, только что потерявшего самое дорогое для своего сердца. –– Антонио! Представляешь, –– всхлипывал Петруччо, –– он, этот чёрный…, будь он проклят, мой заказчик…, –– голос вздрагивал и не давал заканчивать слова, –– забрал и увёз мои золотые унитазы, все тринадцать…, и не нужны мне его жалкие деньги…, –– сквозь кашель хрипел Петруччо, –– Антонио! Представляешь, я их больше никогда не увижу, не прикоснусь к их чудным телам. –– Рыдания снова и снова сотрясали всё его тело. Петруччо размазывал ладонью слёзы по щекам, бесщадно тёр и без того покрасневшие глаза и вновь мокрыми от слёз кулаками колотил в дверь, но всё тщетно, за дверью было тихо, хотя он знал наверняка, что Антонио должен находиться там. Петруччо насторожился, какой-то червь беспокойства и тревоги стал грызть его изнутри, всё глубже и глубже проникать прямо в сердце, пробираться в артерию и по ней распространять запах беды, его слёзы просохли, глаза налились тревожным блеском. Он с усилием надавил плечом на дверь, она приоткрылась, но сразу какая-то непонятная сила оттолкнула его назад и дверь вновь закрылась. Он снова нажал на дверь, напрягая все свои силы, что бы удержать её приоткрытой. Луч света из возникшей щели резанул по его голове, он вскинул глаза вверх и увидел то, что мешало открыть дверь, толстая и видимо очень прочная лиана цепляла за дверной угол, окованного металлом и сверкающего как лезвие ножа. Петруччо стал быстро раскачивать дверь взад и вперёд, стараясь перетереть стебель острым железом, наконец, это ему стало удаваться, появился небольшой надрез, от которого стали отделятся мелкие структурные волокна: сперва медленно, затем всё быстрее и быстрее надрез увеличился и лиана, хрустнув, лопнула, что-то грохнулось и дверь открылась настолько, что бы в проём можно было пролезть. Петруччо просунул свою костлявую грудную клетку в узкий проём и чуть не задохнулся от увиденной жуткой картины, ноги его забарабанили о входной порог, заскользили по мокрым камням, тщетно пытаясь протолкнуть вторую половину тела, наконец, он прорвался в оранжерею, рухнул на колени, обнял голову Страдивари и осторожно приподнял её.
–– Антонио! Что с тобой? Что ты с собой сделал? –– слёзы глубокого сожаления и сочувствия закапали из глаз и разбивались в брызги о мёртвенный полупрозрачный фарфор застывшего лица. Истерика охватила Петруччо. Он начал трясти голову, бить её по щекам, растирать виски, охая и причитая он вновь и вновь повторял свои незатейливые действия, и в них было столько подлинного участия, искреннего желания оживить, а в глазах светилась такая мощная надежда и решимость, что постепенно цвет лица Антонио стал меняться, появился тёплый оттенок, затем слабо забилась вена на шее, задёргались веки и Страдивари открыл глаза. Он долго смотрел куда-то непонимающим взором, потом зрачки как бы ощупью добрались до лица Петруччо, в них появился блеск узнавания.
–– А! Петруччо! Что ты здесь делаешь? –– он с удивлением стал оглядываться, даже похлопал руками по полу вокруг себя. Вдруг взгляд его потух, он вспомнил всё, до мельчайших подробностей, и обречено с какой-то безысходной печалью закрыл глаза. Он на миг, равный вечности, замер, потом вновь посмотрел на своего друга и проговорил
–– Да. Здесь гений уже был. –– и замолчал, затем, слабо перебирая губами и глядя прямо в глаза Петруччо прошептал –– Спасибо. –– Они ещё долго молчали, один сидя, другой лёжа на полу, и каждый, комкал в руках, оголённый стебель лианы.
Эпилог.
Страдивари и Петруччо больше не встречались. Петруччо спился, пропив все деньги, полученные за тринадцать золотых унитазов, а так же свою мастерскую с домом, после чего сгинул в безызвестности. А Страдивари прожил ещё почти столько же, сколько прожил до этого, вплоть до 1737 года и скончался в возрасте 93 лет. Но за последние без малого сорок лет Страдивари, хоть и сделал много прекрасных скрипок, но, и ещё раз но, не смог сотворить ни чего подобного, тому что успел сделать до того несчастного случая, когда он увидел тринадцать золотых унитазов и ни прикоснулся к четвёртому, который забрал себе последнюю, самую совершенную скрипку, предназначенную гению, который уже был.
